Татьяна Устинова: «Будущее детективных романов не так прискорбно, как принято об этом думать»
Текущий 2015 год объявлен Годом литературы. Сегодня самое время задуматься о том, что же это такое – литература в современном мире? Если еще в ХХ веке бушевали споры, являются ли литературными произведениями детективные и фантастические романы, то что же говорить о Веке Информации – времени, когда Интернет позволяет любому не только писать, но и публиковать написанное. Как определить, что такое литература и кто имеет право называться писателем? Мы обратились с этим вопросом к Татьяне Устиновой – известнейшему в стране автору детективных романов, сценаристу, переводчику и телеведущей.
– Татьяна Витальевна, сегодня понятие «писатель» становится все более трудноопределимым. А как бы Вы сформулировали современное значение этого слова? И как оно звучит лично для Вас?
– Любой человек, который пишет (неважно, что – стихи, прозу, очерки или какие-то мелкие заметки в Интернет) – он, так или иначе, пишущий человек, следовательно, писатель. Но есть некоторая национальная специфика. В нашей стране определение «писатель» дать очень трудно: мы все знаем, что поэт в России – больше, чем поэт, писатель – больше, чем писатель. Однако, насколько и в какую сторону больше – сказать трудно, и не всегда удобно. То есть, куда он должен быть больше – в рост ли его должно вести, в бороду, в ширину или в философию, в какие-то невероятные глубокие философские течения?... Или, может быть, это должно быть осмысление глубин человеческих взлетов и высот человеческих падений, а также, наоборот, глубин падений и высот взлетов?
Давайте сегодня поговорим о другом – о реабилитации. Реабилитируем вместе ту работу, которой я занимаюсь. Потому что как только меня приглашают в какие-то телевизионные программы или в радиоэфиры, то всегда спрашивают с осторожностью: «А вас подписывать?» Я отвечаю: «Ну, подпишите меня Елена Малышева, какая разница». Они тогда уточняют: «Нет, мы не в этом смысле, мы в смысле – как вас подписывать, писать вашу профессию?» Я отвечаю: «Подпишите – пекарь, тоже, собственно, разницы никакой, почетная профессия». Но в чем же дело? Дело в том, что слово «писательница» считается в таких журналистских кругах оскорбительным, слово «писатель» – слишком высоким для той работы, которой занимаюсь я. Писатель – это Франц Кафка. Все остальные, не Францы и не Кафки, соответственно, не писатели. Когда я предлагаю подписывать себя «автор детективных романов», мне говорят: «Ну, помилуйте, ну, что вы говорите. Автор детективных романов – это вообще никуда не годится, потому, что это не интересно и не имеет никакого смысла». Что такое автор детективных романов? Это никто.
– В Ваших словах звучит горечь – и это вполне понятно… Но, возможно, такое предвзятое отношение объясняется какими-то особенностями выбранного Вами жанра? Какое определение Вы бы дали жанру, в котором пишете? «Детектив» – то же, в общем-то, понятие достаточно растяжимое, как и «писатель»…
– Я хочу начать: с того, что детектив, ребята – это вообще не жанр. Такого жанра не существует. Есть следующие жанры литературных произведений, это достаточно интересно: если группировать по форме, то – видения, новелла, ода, опус, очерк, повесть, пьеса, рассказ, роман. В этот жанр – роман – входит все: и детективы в том числе, и еще скетч, эпопея, эпос, эссе… Если группировать по содержанию, то жанры будут следующие: трагедия, драма, комедия – а «внутри» нее фарс, водевиль, интермедия, скетч, пародия, комедия положений, комедия характеров… Можно дальше перечислять, потому что есть градация по родам произведений, но детектив – это не жанр, это поджанр крупной формы прозы, называемой «романом».
Историю детектива в чем-то можно сравнить с историей средневековья: разные научные школы по-разному определяют начало и конец средневековья, кто-то считает, что оно закончилось, когда была принята Великая хартия вольности, кто-то – что Великой французской революцией. С детективом точно так же. Есть те, кто полагают, что эпоха детектива началась в 1840 году, когда вышел всем известный рассказ Эдгара По «Убийство на улице Морг» и следом за ним стали публиковаться более ли менее детективные произведения. С моей точки зрения (не то, чтобы я ее придумала, ее со мной разделяет, к примеру Петр Вайль), детективы стали писать гораздо раньше. К примеру, «Похищение Елены троянцами» – это детектив. И Гомер в «Илиаде» тоже описывал приключения героев – это тоже детектив. И я вас уверяю: то, что менестрель пел своему лендлорду в замке (а на заднем плане трещал камин и жарился вепрь), о том, как он пошел воевать с драконом, как по пути ему встретились страшные злодеи и немыслимые волшебники, как он победил по пути этих драконов и волшебников, как он встретил прекрасную красавицу, все-таки дойдя до замка, где он должен был победить дракона – это тоже детектив. Он лишен привычной нам, современной составляющей, которая называется «расследование». Собственно, его нет и в «Илиаде», и нет в истории про троянцев, похитивших Елену. Но, тем не менее, это история, в которой есть загадочные происшествия, чрезвычайные происшествия, убийство, похищение, дракон, потом некий путь к финалу. И потом совершенно феерический финал. Не важно, умерли все или все поцеловались в этом финале, важно, что он феерический. Что это, если не детектив?
– Пожалуйста, озвучьте хотя бы некоторые определяющие черты детектива. Например, как должны формироваться в детективе характеры персонажей, их модели поведения?
– Определений детектива очень много, я вам могу их зачитать, они будут достаточно непривычны. Что должно быть в детективе обязательно: гипердетерминированность мира – то есть обыденность обстановки, привычные или известные читателю условия. Это помогает читателю понимать, что из описанного автором является обычным, а что – выходящим за рамки. Персонажи должны вести себя стереотипно – чтобы читатель сразу отличал «типичное» поведение героев от странного поведения злодеев. Нужно также отметить существование априорных правил построения сюжета, не всегда соответствующих реальной жизни.
Кстати, в классическом детективном рассказе сыщик тоже может оказаться злодеем. У Агаты Кристи есть такое произведение, за которое ее, кстати сказать, исключили из клуба детективных авторов – она вела повествование от лица человека, который и оказался самым ужасным преступником. Так, вообще говоря, авторы не делают. Если герой – то герой до конца, если злодей – то может маскироваться под положительного героя, порядочного, но он все-таки злодей, от его лица повествование вестись не может. Еще, с точки зрения теоретиков детектива конца XIX века, в тексте не должно быть случайностей, ошибок и совпадений. Например, если в реальной жизни ведется какое-то расследование, свидетель преступления может лгать не потому, что он злодей, а потому, что он забыл, как было на самом деле, или перепутал. В детективе это абсолютно недопустимо: свидетель, который лжет – он всегда лжет намеренно (возможно даже, с неким положительным знаком). Но – ни в коем случае потому, что банально забыл, как было дело К чему я это говорю: к тому, что, когда детектив только начинался, зарождался, всячески приветствовалась его схематичность.
– Но сегодня, насколько знаю, схематичность в литературе, в искусстве вообще, не очень приветствуется. Как изменился детектив с того времени, о котором Вы только что рассказали? Он не мог остаться прежним – ведь он существует не в отрыве от общего литературного пространства, а как его органичная часть…
– За 100 лет, прошедшие с тех пор, детектив как жанр очень сильно изменился: вырос, повзрослел и стал совершенно самостоятельным явлением не только в мировой, но и отечественной литературе, а также в кинематографе. В разговорах со многими режиссерами, гениальными и великими, например, со Станиславом Говорухиным или Беспаловым, Лунгиным, я спрашивала у них: «Расскажите, почему, например, в сериалах, которые мы смотрим, включая «Доктора Кто?», в основе сюжета, так или иначе, лежит детективная история? Чтобы автор ни делал, каких бы кроликов он ни вытаскивал из шляпы, каких бы посланий он ни писал на психобумаге, по каким бы иным мирам он ни путешествовал и каких бы сверхъестественных задач ни решал, в конце концов они сводятся к поиску злодея. Это может быть инфернальное зло, это может быть какой-то абсолютно приземленный злодей, но с другой планеты, но эта история – детективная. Я спрашиваю – в чем тут дело? Почему так получилось? И люди, совершенно разные в творческом смысле, Говорухин и Лунгин, говорят примерно одно и то же: в связи с тем, что за последние 150 лет очень изменился жанр, будущее сейчас как раз за детективом, т.е. за историей с тайной.
Не за схемой, не за стереотипном подходом, где злодей должен быть обязательно злодеем, а герой обязательно героем и скакать на лошади. Сейчас для того, чтобы удержать внимание читателя, пользователя компьютерной игры, зрителя сериала нужен какой-то скелет, какой-то движитель, какой-то механизм, который поведет за собой читателя, слушателя и игрока. Этот сюжет, по мнению Лунгина и Говорухина, может быть только детективным.
К примеру, я читаю детективные книги, много детективных романов. Читатель, следуя за логикой событий, двигается за автором, и автор потихонечку, постепенно его заманивает туда, куда ему нужно. История о том, как бедный студент убил топором старушку – это просто скелет, который имеет возможность двигаться и вести за собой читателя. Все остальное, что происходит в романе, странные отношения, несчастная любовь, внезапные смерти близких, испытание на трусость, понимание или непонимание того, в каком мире ты живешь – это все про детектив. Это все тело, которое формируется вокруг скелета. Согласитесь, скелет в виде скелета существовать не может, скелет в виде скелета – он лежит в гробу. Тело без скелета существовать тоже не может, потому что на чем-то должны размещаться сердце, почки, печень, легкие, мозги, душа (говорят, она у нас где-то есть). И это интересно описывать, и это интересно читать, и это имеет смысл вставить в обстоятельства. Таинственный, загадочный, может быть, страшный, может быть, мистический – но все это детектив.
– Многие считают детектив литературой менее глубокой, значимой, чем, например, какие-нибудь философские романы. Ваше мнение об этом?
– Когда я читаю хороший детектив (бывают и такие, я вас уверяю), то узнаю о жизни гораздо больше, чем я могла бы почерпнуть из какого-нибудь очень глубоко философского, но очень скучного романа. Потому что как дотянуть до финала скучный роман? Я, как читатель достаточно искушенный, не знаю. А таких романов – сколько угодно. Например, героиня выходит из подъезда, под ногами у нее лужа, на нее сверху капает дождик, она вытаскивает из кармана зеркальце и дальше 18 страниц смотрит на бородавку. Зачем, спрашиваю я у концептуалиста, он растянул описание бородавки на 18 страниц, ведь через эту бородавку невозможно перевалить? На что следует ответ: «Устинова, ну, ты чего, не знаешь, что ли, за объем же деньги платят».
Мне, автору детективных романов, не приходит в голову раскатать описание чего бы то ни было на 18 страницах, потому что меня к смене плана призывает мой скелет. Он не может стоять неподвижно, этот скелет – он упадет, он должен двигаться. И я, как автор, должна двигаться за ним, и читатель точно также должен двигаться за нами с этим скелетом… Таким образом, у нас получается, в общем, достаточно динамичное повествование.
В хорошем современном детективе интересно вовсе не кто и за что убил на биеннале модного художника Копыто и почему он оказался в женском туалете, не смотря на то, что, вроде бы, мужчина, а может быть, переодетый в женщину, не знаю, и почему на него странным образом смотрел хозяин галереи – все это не самое главное. А самое главное – как этот художник оказался в галерее и как он стремился достичь каких-то высот, как у него ничего не получалось, как потом к нему пришел в эту галерею кто-то из журналистов и увидел его картины и воскликнул: «Ах, как это прекрасно!» – и художник понял, что он чего-то стоит. И вот эта вся возня вокруг сюжета – и есть роман, и есть то, ради чего пишутся книги, и есть то, что называется мыслью, которую автор так или иначе до читателя хочет донести.
– Вы привели мнение знаменитых режиссеров, а что Вы сами думаете о будущем детективного романа? Каково его место в литературе будущего? Что его ждет – рост читательского интереса или полное забвение?
– На мой взгляд, будущее детективных романов не так уж прискорбно, как принято об этом думать. Очень часто меня спрашивают: чем вы будете заниматься, когда детективные романы читать перестанут абсолютно? Я выдумываю разные смешные вещи, например, я готовлю хорошо, могу в столовой работать, могу уборщицей … Но на самом деле, если всерьез отвечать на этот вопрос, мне кажется, что именно в связи с тем, что развитие и кино, и литературы идет по этому витку поддержания читательского интереса. Потому что, не знаю как другим, а мне история о том, как поссорились русский читатель с русским писателем, огорчительна. Я равно не люблю слушать стенания одной стороны, т.е. писателей, о том, что читатели ничего не читают, так и стенания другой стороны, т.е. читателей, о том, что нынче пишут плохо, читать ничего невозможно, где же львы толстые и федоры достоевские? Когда у человека, стенающего таким образом, спрашивают, что именно он особенно любит у Толстого с Достоевским, он говорит, что рассказ «Каштанка». И я понимаю, это модно любить Толстого и Достоевского, модно клеймить недалекую и глупую современную литературу. Но, тем не менее, на мой взгляд, этот образовавшийся в последнее время, наверно полтора десятилетия назад, разрыв между читающим и пишущим… Необходимо как-то края стягивать, чтобы все-таки читатели читали хорошие произведения, которые написали хорошие писатели, а писатели старались для читателей.
– А как же самовыражение писателя – ведь он не должен полностью исходить из читательских интересов? Мы привыкли считать, что творческая личность работает лишь под влиянием вдохновения, не задумываясь о том, как это будет воспринято публикой…
– Самовыражаться – прекрасно, самовыражаться необходимо. Без самовыражения никто из нас не может, особенно из пишущих, вообще дышать. Потому что если ты сегодня не написал вот это, то тебя, как хомяка, просто разорвет на куски. Но точно так же, как режиссер снимает кино для того, чтобы его посмотрели зрители и поняли, что хочет рассказать режиссер, точно так же я призываю присутствующих здесь и отсутствующих здесь писателей писать так, чтобы это интересовало и волновало читателей, а не просто так, для того, чтобы что-то написать. Что-то написать – это можно складывать в письменный стол, время от времени перечитывать и понимать, что «ай-да Пушкин, ай-да сукин сын». А если это совсем плохо, то тогда и перечитывать не надо. Есть опусы, которые я складываю в письменный стол, я их так стыжусь, что потом выбрасываю. Но зато самовыражаюсь, понимаете?
Здесь же мне хочется обратить ваше внимание на то, что эта история про поссорившихся читателей и писателей имеет отношение и к поэтам тоже. Вот я говорю про детектив, который за последние годы стал значительно более серьезным жанром, также и современная поэзия. Лет 10 как она на самом деле стала интересовать читателя. И если мне казалось когда-то, что после горячо любимого мной, сто раз перечитанного слева направо, вдоль и поперек, а также наискосок Бродского, уже больше никто так не напишет… Так – не в том смысле, что как Иосиф Александрович, а вот чтобы это так же меня касалось, чтобы это было так же интересно читать… то сейчас оказывается, что это неправда. Сейчас, в марте 2015 года, поэзия востребована, необходима, читаема. И когда мне говорят о том, что стихосложение – это век Вяземского и Батюшкова, что сейчас мы живем на каких-то других скоростях, что сейчас мы совершенно не должны читать стихов, «Помилуйте!», – говорю я. – «Можно на любой Интернет-сайт поэтический зайти, почитайте, сколько там людей пишет, сколько там людей читает! И это прекрасно». На мой взгляд, и поэзия тоже свидетельствует о том, что пресловутая история о нечитающих читателях, и, соответственно, непишущих писателях – это не до конца правда.
– Вы упомянули о недостатке взаимопонимания между читателем и писателем. А как насчет взаимопонимания между писателем и издателем? Не возникает ли здесь «острых моментов»? И если да, то как Вы их преодолеваете?
– До сих пор наш издатель считает ненужным издавать стихи. До сих пор у нас в издательстве идет дискуссия – в каких обложках выпускать романы того же Бориса Акунина или той же Татьяны Устиновой, потому что это же детективы, а читать их неприлично. Или вот еще история о моей новой книжке: прибегает мой издатель к моему редактору, размахивая романом «Чудны дела твои, господи» и кричит: «Это же не детективное название!». Редактор ему отвечает: «Андрей Владимирович, послушайте, у нас вышло «Сто лет пути», это не детективный роман? У нас вышел «Ковчег Марты», это тоже не детективное название». Но наш издатель считает, что если этот роман называется детективным, значит, название должно быть «Кровь на нижней губе» – иначе никак. И таких спорных моментов очень много. Именно они не дают авторам по большому счету издаваться так, как они могли бы издаваться: многие писатели не находят своих ниш. Или издатели считают, что эта литература не нужна, что не есть правда. Значит, авторы не имеют возможности писать, читатели не имеют возможности их читать.
На мой взгляд, благодаря тому, что современный мир развивается, и, может быть, благодаря тому, что авторы детективы тоже стали писать несколько лучше, чем писали 20 лет назад, недопонимание между писателем и читателем начинает проходить. И я уже могу позволить себе в детективный роман внести что-то абсолютно новое, то есть написать о Думе 1906 года и о террористах, которые на неё покушались. И мне никто не посмеет поставить это в упрек, заявив, что это никто не будет читать. Неправда, будут, и я это знаю. Я могу себе позволить героем романа сделать университетского профессора, который занимается странными незаконченными и брошенными линиями, которые остались там – в Таврическом дворце, и переехали, по невероятным мистическим законам, на Охотный Ряд, и здесь продолжается то же, что не было закончено там. И откуда взялось это согласование и несогласование времен, непонятно совершенно. И в этом загадка романа, а не в том, кто украл чашку с брильянтами. Понимаете? И я могу себе позволить об этом написать.
– Есть такое мнение – не знаю, справедливое или нет – что современный человек часто из-за бешеного ритма жизни просто не успевает читать книги… Вы, как писатель и читатель, разделяете ли эту точку зрения?
– У меня сыновья, и у старшего сына полным-полно друзей разных абсолютно, и уже окончивших институт или только оканчивающих, гуманитариев и связавших себя с технической профессией, среди них есть разные совершенно мальчишки. Иногда попадаются мальчики, которые с гордостью говорят мне: «Ой, я ничего не читаю, я так занят». «Чем же ты занят?» – спрашиваю его. «Ой, я работаю в отделе коммуникационного пиара службы по выпуску труб». «Хорошо, а чем же ты занят?» «Пиар коммуникационный, я читаю только специальную литературу». Я говорю ему, этому мальчику: «Дима», – говорю, – «смотри, ты выйдешь в начальники отдела пиара, ты молодец, ты дни и ночи проводишь на работе. Это не нужно, потому что день и ночь на работе заниматься нечем, но ты проводишь там дни и ночи, а следовательно, ты на глазах у начальства, следовательно, начальство понимает, какой ты ценный специалист, и ты займешь должность руководителя отдела. Но на первом же карьерном повороте тебя обойдет человек, прочитавший в жизни две книжки. На следующем карьерном повороте вас с вашим начальником обойдет человек, прочитавший их двадцать, а руководить вами всеми будет человек, который их прочитал 200, а вы даже не будете об этом подозревать в силу своей крайней пещерной серости».
Я не знаю, приведут ли мои слова к тому, что Дима внезапно откроет какую-нибудь книжку для себя и прочтет роман, не знаю, сумею ли убедить в том, что человек не может жить, ничего не зная о любви, о войне, о Вселенной, о врагах, о дружбе, а это можно узнать только из книг, исключительно из книг. Потому что жизнь настолько коротка, она несправедливо коротка, она просто фантастически коротка! Кому-то отведены эти вожделенные семь десятков лет, а кому-то ведь и нет, и за это время, что ты находишься здесь и сейчас, нужно все узнать – и жизнь, и слезы и любовь… и страсть и дружбу, и войну… И как без этого могут жить люди – для меня вообще загадка. То есть тогда это все сводится к воспроизводству, и, как было написано в одном романе, к возобновляемой протоплазме. Человек ест-пьет, отправляет естественные надобности, производит потомство. Дальше что? Становится удобрением. Это же немыслимо! И кто придумал такую схему? На самом деле, мы все знаем, кто придумал, особенно мы, кто еще учился в средней советской школе. Мы всё знаем про общество потребления, про то, что самая главная задача – это потреблять, потреблять и потреблять. Когда это все сюда пришло, мы тоже знаем, на какую почву это все упало, мы знаем, но, тем не менее, несмотря на то, что мы все это знаем, нам кажется, что читать книжки – скучно и не нужно, и не поможет нам в карьере. Это неправда, ребята. Если нам что-то и поможет в карьере, то это никак не тренинг американского коуча, который сам двух слов связать не может, но делает вид, что может, а решительно «Чайка по имени Джонатан». Человек, прочитавший ее, заткнет за пояс любого американского коуча по любым вопросам, уверяю вас…
– Вы вспомнили про времена средней советской школы. А каково Ваше отношение к советскому детективу? Можно ли говорить о том, что в СССР существовала целая школа или была заложена традиция детектива? Хотелось бы услышать от Вас характеристики этого направления литературы.
– Советский детектив – это история совершенно отдельная. В советское время детективов писали очень мало. Виль Липатов, Адамов в более позднее время, Николай Ионов, Вайнеры, Юлиан Семенов, Лев Овалов, придумавший когда-то майора Пронина, про которого никто никогда ничего не читал и вряд ли прочитает (но персонаж абсолютно нарицательный). Существует масса анекдотов про майора Пронина. Например, как майор Пронин сидит осенью у себя на Лубянке, тут к нему прибегает его подчиненный, молодой лейтенант, говорит: «На самом деле я шпион, я пришел сдаться, я шпионил на израильские секретные службы». Майор Пронин поднимается из-за стола и кричит: «Как на картошку ехать, так все шпионы, всех сажать надо, чтоб не ехать!» Анекдоты достаточно кондовые, простые, не очень зажигательные, но, тем не менее, мы все понимаем, что если персонаж входит в анекдоты, то это персонаж удачный, сложившийся практически и эпически. Точно такие же персонажи есть и у Вайнеров, те же Шарапов и Жеглов.
Когда детектив начали писать в постсоветской России, собственно говоря, космонавтом Гагариным, полетевшим на эту потрясающую околоземную орбиту, была Александра Маринина. До нее детективы тоже писали, но это скорее были не детективы, а боевики, погони. Я помню, я читала, там были какие-то преступные группировки, они бесконечно палили друг в друга из автомата М-16, а сверху на них пикировал самолет, а рядом барражировал вертолет… В 90-е годы это было модно, и всем этим занималась Одинцовская преступная группировка. Дальше следует описание Одинцовской преступной группировки, тоже на 18-и страницах. Этот – по прозвищу Пыльный, тот – по прозвищу Шмыльный, следующий – по прозвищу Косой, еще один – по прозвищу Кривой. Дальше я запуталась, кто Пыльный, кто Шмыльный, кто Кривой… да и не важно, лишь бы вертолет барражировал. Маринина была первым человеком, который стал писать детективы, похожие на детективы.
– Как думаете, в чем причина того, что в СССР писали и читали мало детективных произведений? Например, в Англии в это же самое время ситуация была, как известно, совершенно иной…
– Когда детективы писались в Советском Союзе, их издавали очень мало, почти не издавали. Этому есть разные умные объяснения. Например, если британские детективы были основаны на охране частной собственности и жизни, то в Советской России частной собственности не было вообще, а ценность жизни никаким образом не была высокой, слишком много было потерь и в гражданской войне, и в первой мировой войне, и во времена террора, и потом во времена Великой Отечественной войны, Второй мировой. Жизнь на самом деле ничего не стоила, и охранять ее, искать преступника считалось не очень интересным и не нужным для советского читателя. Вторая есть теория: с точки зрения идеологии национальные детективы были вредны, потому что детектив – это когда преступник ускользает от сыщика, т.е. от государственной машины. В Советском Союзе это было невозможно. Государственная машина была мощная, преступников было очень мало, писать о них постоянно не имело смысла, потому что тогда получалось, что их много, писать о них нельзя. Я не знаю, насколько справедливы эти литературоведческие теории, но и детективов было действительно очень мало, поэтому традиции отечественного детектива почти нет. Разумеется, были отдельные авторы, про которых мы сейчас вспомнили, и которых мы все читали… И когда в журнале «Юность» выходил новый роман про Лёву Гурова, все кидались его читать (это Леонов писал). Разумеется, отдельные такие романы существовали. Но нет такой традиции, как в Англии, где есть совершенно отдельное писательское сообщество, куда входит гигантское количество людей, и это писательское сообщество называется «Союз детективных писателей Шотландии». Боже мой, когда я пришла к ним на заседание, я думала, это в одной Шотландии детективных писателей человек двести (а так и есть на самом деле). И они все издаются и читаются, вот что любопытно. Конечно, у нас такой традиции детективной нет, ее пришлось заново создавать таким авторам, как Маринина, Акунин, как Полина Дашкова, которая пишет сейчас детективы с немножко политическим и историческим уклоном. Но, тем не менее, с моей точки зрения, все удалось, российский детектив существует, и он не плох, и он не окончательно был дискредитирован в советские времена, когда отсутствовала необходимость играть в сыщиков и воров, развлекать советских людей (советские люди должны были в первую очередь трудиться, развлекаться они были не должны). То есть, детектив, с одной стороны, не до конца дискредитирован советским отношением, а с другой стороны, не до конца дискредитирован и авторами некудышними, уже российскими, которых полно, естественно.
Сегодня, покупая детектив, если я не знаю автора, всегда пользуюсь абсолютно работающей схемой – читаю два предложения в начале романа прямо в магазине, потом два предложения в середине романа, и потом два предложения – в конце. Если понимаю, что это можно читать, тогда я роман беру.
– Вы говорите, детектив значительно вырос за последние годы, он все чаще отступает от шаблонов и схем. А что еще изменилось в нем с тех пор? Существовали ли какие-нибудь конкретные заповеди детективного романа, которые современные авторы раз за разом нарушают?
– Хотела еще вам зачитать, это страшно интересно; мне, по крайней мере, нравятся заповеди детективного романа. Это начало ХХ века, один из детективщиков предложил такие правила для написания романа. Я все их не буду читать, но мне нравится пункт 5-й. 1-й пункт: преступник должен быть кто-то, упомянутый вначале, как нечто само собой разумеющееся. 2-й пункт: из детектива должно быть исключено действие потусторонних и сверхъестественных сил. 3-й пункт: не допускается использование более чем одного потайного помещения, одного потайного хода (значит, преступники не могут все время уползать по крысиным норам, один раз только можно). Пункт 4-й: недопустимо использовать доселе неизвестные яды (прием, которым пользуюсь я: все время изобретаю яды, потому что не хочу пользоваться уже изобретенными). И вот любимый мой пункт – в детективном произведении не должен фигурировать китаец. Поэтому, дорогие мои, если вы увидите детектив, где фигурируют китайцы, знайте – это не детектив.
– Ваш сын читает детективную прозу? А какую предпочитает – современную или, может быть, советскую? Совпадают ли Ваши с ним литературные взгляды?
– Недавно я как раз серьезно поругалась со своим сыном относительно детективов братьев Вайнеров. Потому что сын мой, здоровый мальчик 23-х лет от роду, пришел и сказал, что, пожалуй, Вайнеры писали получше, чем Достоевский Федор Михайлович. Дальше я: «Боже мой, кого я вырастила, сыночек, я, твоя мать, не смогла вложить тебе в голову ни капли понимания русской литературы…» Мы долго этот вопрос разбирали. И в результате я поняла, в чем дело. О преступлении и неотвратимости наказания, о философии преступника, о роли жертвы моему сыну Мише в его 23 года Вайнеры рассказали понятнее, чем Достоевский в «Преступлении и наказании». И он прочитал «Преступление и наказание», а потом на одном дыхании – «Визит к Минотавру». Он из «Визита» извлек больше, чем из Федора Михайловича. Можно критиковать его 100 раз, и меня тоже критиковать, что я не сумела его научить к 23 годам правильно читать. Но, может быть, у него все впереди, и он научится читать к 40 годам (я начала в 40 лет читать «Анну Каренину» и читаю теперь ее каждый год, летом – не знаю, почему именно в это время года). Раньше я думала, что я дебил, а потом прочитала у Александра Гениса, что он, оказывается, читает каждый год «Мертвые души» Гоголя зимой. Я думаю, что мы где-то недалеко друг от друга.
Знаете, я сама, о любви и об отношениях – даже не просто внимательных, а сосредоточенных друг на друге – гораздо больше узнала из книжки финской писательницы Туве Янссон про муми-троллей «Волшебная зима», чем из всех абсолютно мировых произведений о любви. У Туве Янссон, когда Муми-тролль спасает Малышку Мю, застрявшую на льдине, и прыгает со льдины на льдину (во время ледохода), одна из героинь – лесной дух – следит за ним в окошко купальни и говорит сама себе: когда мальчик спасает мир, девочка должна следить за ним в окошко купальни, иначе он погибнет, оглянувшись и не увидев лица в окошке. Я прочитала это, когда мне было лет 18, я помню это до сих пор, цитирую почти наизусть. Та же история, видимо, произошла у моего сына с детективами Вайнеров, где на самом деле не важно, кто украл скрипку Страдивари, а важно кого пожрал Минотавр, а кто не дался. И всем, кто не читал этих детективов или, может быть, забыл их, или читал когда-то давно, я завидую, потому что у вас есть возможность приехать домой, открыть эту книжку и прочитать ее. А если в первый раз, то я завидую просто черной завистью. Если во второй, то, наверное, белой.
– Хотелось бы верить, что Ваш рассказ о современном детективе, о литературе в целом станет зерном, упавшим в плодородную почву, и, возможно, кто-то под влиянием Ваших слов будет читать больше книг, интересоваться современной прозой и поэзией… Как думаете, удалось Вам достигнуть той цели, к которой Вы стремились, начиная наш разговор?
– Не знаю, насколько мне удалось рассказать о детективе так, как мне хотелось – зажигательно, ярко и красиво. Не знаю, насколько мне удалось вовлечь вас в эту сферу таких окололитературных интересов. А когда-то в нее была вовлечена вся страна. Это было на самом деле важно и интересно – обсудить стихи Вознесенского, неожиданно написанную Булатом Окуджавой прозу: никто не знал, что он может писать прозу, а оказалось, что может. Суд над тунеядцем Бродским обсудить тоже имело смысл. Страна, так или иначе, во все это окололитературное бдение была втянута. А это страшно интересно, потому что я убеждена абсолютно, и думаю, что вы со мною согласитесь: выразительных средств, круче слов, нет.
– Общеизвестный факт: книги сегодня стали покупать меньше, все чаще читают тексты в Интернете, также растет популярность электронных книг. Что Вы об этом думаете? Является это для литературного процесса регрессом или прогрессом?
– Да, немного изменилась структура чтения, да, сильно изменился книжный мир, да, часть читателей перекочевала в Интернет, но по большому счету, какая разница – с каких носителей читать? Когда я смотрю передачи о том, как жили в Древнем Новгороде, допустим, или о том, как жили в Древнем Египте, или при постройке пирамид… первое, что приходит мне в голову, это: «А на чем бы я тогда писала?». Потом мне говорят, во времена египтян молоточками набивали в камне буквы, а во времена нижегородского княжества берестяные грамоты были в большом ходу. Я думаю: «Ба, какое счастье, я бы писала на берестяных грамотах или набивала бы на камне, я бы все равно писала». Это к тому хочу сказать, что интерес к процессу писания, равно как и к процессу чтения, на мой взгляд, не иссякнет никогда. Если, не дай Бог, интерес к чтению иссякнет, то, видимо, это и будет означать наступление конца света.
– Вы верите в то, что существует так называемая «магия слова»? В то, что с помощью слов можно изменить мир, изменить жизнь – свою и чужую?
Словами можно описать всё: звуки, запахи, картины, сюиты, волны. Мы же говорим словами и пишем словами. И я, окончившая Московский физико-технический институт, не верю ни в какие потусторонние силы, ни в какие виды энергии, кроме потенциальной и кинетической, я точно знаю, что тантрической энергии не существует, я точно знаю, что не существует никаких потусторонних сил, но я верю в эту абсолютную мистику, связанную со словами.
Я искренне верю в то, что «вначале было Слово». Не знаю, на каком оно было языке – на идиш или на каком-то другом, на русском, может быть, но все начиналось со Слова. У нас сейчас здесь есть абсолютное и 100%-е гигантское преимущество перед всем остальным населением Земли: мы родились носителями русского языка, ребята. Для того, чтобы на нем говорить и писать, нам ничего не надо, нам не надо учить эти падежи, эти глагольные окончания, эти деепричастные обороты немыс-лимые, эти совершенные и несовершенные виды. Мы не должны задалбливать что-то, например, что я не могу приехать «с Ростова», только «из Ростова», что события происходят «на Украине», а никак не «в Украине».
Английский язык настолько прост… не будем сейчас рассматривать Шекспира, хотя и Шекспир – это не так и сложно: чтобы выучить его язык при необходимости года-то вам хватит. Русский язык чтобы выучить так, чтобы всерьез на нем разговаривать и думать, неносителю языка не удастся никогда, никогда, никогда. А вы родились, умея на нем говорить. И когда стало семь лет, научились на нем писать – все, что угодно. Не только жалобу в местком, не только ненужную нам сто лет лекцию по теории квантового поля, но и письмо любимому, записку другу, историю про собаку, которая пробежала мимо.
Мы можем написать себе судьбу, потому что об этом именно говорил Булгаков, когда утверждал, что рукописи не горят. Он вовсе не считал, что исписанную бумагу нельзя сжечь. Конечно, можно. Он считал, что все, что написано на бумаге, рано или поздно сбывается и имеет смысл. Понимаете? И если вы хотите, но боитесь начать писать, или если вы не знаете, что бы вам такое написать, или если жизнь загнала вас в угол… К слову, жизнь меня загоняет в угол каждый божий день, и я из этого угла мрачно взираю на мир и завываю, как собака: «У-у-у!», – до тех пор, пока мне не удается добраться до письменного стола и начать писать. И мой вам совет: если что-то случилось, если вы не знаете, как жить дальше, если вы не понимаете, что происходит, напишите это на бумажке, опишите историю, расскажите ее сами себе, и все встанет на свои места, потому что эта теория праязыка действует, потому что вначале было Слово. Если вы хотите избавиться от проблем или, наоборот, нажить себе проблему (мало ли, может быть у вас такая беспроблемная жизнь, что вы просто не можете, скучаете очень) – напишите историю, как вы попали в какие-то ужасные обстоятельства, пишите истории, как вы выбрались из них. Потому что эти слова, крючочки и загогулины на русском языке, написанные на бумаге, они и спасут мир.
Вернуться назад или поделиться